На задворках Великой империи. Книга первая: Плевел - Страница 119

119

Алиса Готлибовна попыталась улыбнуться. В этот момент ей было очень жалко себя. Она ехала сюда, в Уренскую губернию, как в собственный наследный майорат, представляя себя в роли этакой Ивонны Бурже, где она будет только повелевать, а все вокруг будут ловить каждый ее вздох и восхищаться ею.

А вместо наслаждений в садах Семирамиды — скучная жизнь в громоздком доме, плохо отремонтированном, вечное отсутствие мужа, недобрые взгляды уренских дам. В довершение всех бед вчера ей предъявили неоплаченные счета, и несли эти счета, словно сговорившись, с утра до позднего вечера.

И теперь, когда ридикюль княгини разбух от страшных чеков, Алиса Готлибовна поняла, что случилось нечто непоправимое, бедный Serge никогда не простит этого расточительства, если узнает…

И молодая княгиня призналась:

— Геннадий Лукич, помогите мне… Я знаю, вы добры.

— Ради бога! Что вам угодно, княгиня?

В ответ прозвучала жалостливая просьба княгини Мышецкой, урожденной баронессы Гюне фон Гойнинген:

— Дайте мне денег. Пожалуйста…

Иконников медленно опустил бокал. Губы его, мокрые от лимонада, были розовые — словно подкрашенные. Он смотрел на Алису Готлибовну, всхлипывающую перед ним, как ребенок, и вдруг ему стало безумно хорошо, — так еще не было в жизни.

«Да, да, — закружились мысли. — Как же я раньше не подумал об этом? Ведь она, бедная, здесь совсем одна-одинешенька. Все ей чуждо, все непонятно в нашем волчьем Уренске…»

Иконников тоже ощущал себя в родном городе отрезанным ломтем, и его потянуло к этой женщине со всем пылом молодости.

— Алиса Готлибовна, — прошептал он, испытывая почти блаженство, — на сегодня мое дело стоит в России около двенадцати миллионов. Скажите только слово, и я…

Женщина торопливо раскрыла перед ним ридикюль. На стол посыпались скомканные счета. Ядовито синели химические карандаши, обслюненные на языках гостинодворцев.

— Вот и все, — сказала молодая княгиня.

Геннадий Лукич обалдело смотрел на эти шпаргалки чеков и вдруг стал хохотать — неудержимо и яростно.

— И это все? — спрашивал он, недоумевая. — И это все?.. Нет, вы скажите, княгиня: это… все?

— Все, — еле слышно ответила Алиса.

Иконников смял чеки в тугой комок, получился шарик, и он спрятал этот шарик в карман. Рука женщины, безвольно брошенная на стол, лежала перед ним — кверху ладонью, раскрытая, как лепесток.

Геннадий Лукич сдержался, чтобы не поцеловать ее.

— Об этом будем знать, — сказал он, — только вы и я…

Они допили лимонад и поехали дальше. Иконников увеличил скорость — теперь они летели в «ландолле» как на крыльях.

А на следующий день Осип Донатович Паскаль доложил Монахтиной, что по счетам губернаторши расплатился доверенный человек фирмы Иконниковых.

— Вот и хорошо! — сказала Монахтина. — А то придумал… князю отдать. Это — грубо!

Она поманила его к себе и раскрыла перед ним коробку, на дне которой пакостно шевелились желтые червяки, усеянные противными бородавками; червяки ползали один по другому, перепутанные волосами.

Паскаля так и отшибло от коробки.

— Фу! — сказал он. — Ну и гадость!

— Гадость? А ты попробуй, дружок, достать эту гадость. С ног сбилась, пока нашла. Пять рублей заплатила…

— Что хоть это такое? Зачем?

— Шелкопряд, — пояснила Монахтина обиженно. — Вот ты, мой друг, и поезжай сейчас в треповский лес. Распусти ее по деревьям, эту гадость… К осени-то, глядишь, и топор понадобится!

Паскаль восторженно раскрыл рот, упал на колени и подполз к женщине, восклицая:

— Конкордия Ивановна, слов нет… Вы — богиня, царица души моей… Вы — гений!

— Дурачок ты, Еська, — ответила Монахтина и залепила ему щелчок по лбу. — На еще! — И второй добавила, побольнее…

В губернии все было спокойно. Кочевое племя киргизов пока не двигалось с места, разбив кибитки вдали от города. Еще ничего не было решено, но скоро уже решится.

3

В сражении под Ляояном русские войска вновь понесли стыдное поражение, и теперь царю пришлось круто сменить курс: на место убитого Плеве был назначен министром внутренних дел князь П. Д. Святополк-Мирский — человек честный, либеральный, но слабый.

До Уренска докатились слухи, что новый министр выдвигает в основу своего правления принцип «доверия к обществу».

— Ну вот, — обрадовался Мышецкий при встрече с жандармом. — Видите, полковник, чем запахло? А вы еще утверждали, что в России нет и не может быть никакого общества!

— Бог с ним, с обществом, — отмахнулся жандарм. Сущев-Ракуса был мрачен, как осенняя туча.

— Что с вами, полковник? — спросил его Мышецкий.

Жандарм ответил не сразу — с какой-то натугой:

— Да Витька Штромберг, подлец, куда-то пропал. В гостинице говорят, что и дома не ночевал.

— Ну и что же? Или он вам очень нужен?

Аристид Карпович, стоя напротив окна, развел руками, и вспомнился Мышецкому тот мужик, что пролетел когда-то мимо в полной тишине — навстречу гибели.

— Да, — сказал жандарм удрученно, — видит бог, как я старался. Все сделал… Но что-то хрустнуло у меня. Сбил я этих остолопов в кучу, создал организацию. Даже знамя выдал — знамя экономической борьбы.

— Так что же тревожит вас?

— Знаменосец мой, Витька Штромберг, куда-то провалился…

— Ну и плюньте на этого знаменосца. Союз взаимопомощи ведь остается, головка организации — в целости.

— Головка… — произнес жандарм, расхаживая. — Вам легко говорить, князь, коли вы всего не знаете. А в губернии появились уже первые лозунги. И — не экономические, а — политические… Головка-то в башку вырастает!

119