На задворках Великой империи. Книга первая: Плевел - Страница 26

— Кабы не смелость твоя… А ну — скокни взад! Шустряк нашелся! Не то причешу тебя на все шашнадцать с полтинкой — жена не узнает…

Бледный, закусив губу, Сергей Яковлевич вернулся в коляску, со злостью решил: «Чиколини — трус. Даю слово, что к осени здесь будет бульвар… посажу деревья!»

Кучер перебрал в руках вожжи:

— Куды теперича, ваше сиятельство?..

4

— Смотритель дома призрения, коллежский секретарь Сютаев, Хрисанф Ульянович! Честь имею…

Перед Мышецким стояла, переломленная в низком поклоне, фигура чиновника, и князь смотрел на его бурую шею, покрытую следами незаживавших чирьев. Сергей Яковлевич долго молчал, испытывая терпение Сютаева, но тот все кланялся и кланялся.

Наконец Мышецкому это надоело, и он прикрикнул:

— Ну, хватит! Где у вас тут нужник?

Сютаев оторопел от неожиданного вопроса.

— Нужник, нужник, — повторил князь.

Остерегаясь забегать впереди высокого гостя, с шипящей вежливостью ему показали нужник. Извинились за то, что еще не убрано. Стали звать какого-то Митрофана:

— Митрофа-ан! Где он, проклятый?.. Чего же он не убрал?

— Сютаев, — позвал Сергей Яковлевич спокойно.

— Туточки, ваше сиятельство.

— Ну, Сютаев, скажите честно: продолжать мне осмотр богадельни или ограничиться выводом на основании той мрази, которую я наблюдал в нужнике?

Снова стали звать легендарного Митрофана:

— Митрофан, Митрофа-анушко! Иди сюда, милок… Где же он? Без ножа режет…

Мышецкий остановил ретивость чиновника:

— Митрофан здесь ни при чем. Ладно, так и быть, проведите по комнатам…

Сютаев рассыпался мелким бесом, запричитал речитативом:

— Извольте, князь, извольте. Ваше высокое посещение… Мышецкий шел по лестнице, а его бережно придерживали за локотки.

— Сюда, сюда, ваше сиятельство! В этой комнатке старушки. Есть и дворянки. Благородные люди-с…

Вице-губернатор осмотрел убогий уют жалкого старушечьего мирка, в котором скорбно увядали напоминания о прошлом — высохшие цветы, семейные альбомчики. Быстро сновали спицы в руках старух, довязывая последнюю пряжу в жизни. Сергей Яковлевич старался смотреть поверх старушечьих голов, чтобы не встречаться с ними глазами, и заметил щели в стенах, залепленные жеваным хлебом.

— Клопы? — спросил он, не желая уйти отсюда молча.

— Что вы, — ворковал Сютаев, — у нас клопов не полагается… Потому как мы строгие. Увидим — и давим-с!..

В следующей палате ютились мужчины. Сютаев сразу разлетелся к одному старому солдату на костылях.

— Ваше сиятельство, извольте обратить внимание… Заслуженный ветеран! Еще при Паскевиче, так сказать, пострадал за отечество. Покажи, Степаныч, покажи сиятельству, сколько ты крестов от царя заслужил!

Старик поднялся с койки, уперся в костыли.

— Зачем, — сказал он горько, — зачем кресты мои барину? У него, видать, и своих хватает!

— А ты покажи, покажи, — канючил Сютаев. — Ну, достань свою шинельку из сундучка… Тебя его сиятельство, глядишь, и отблагодарит чем-нибудь!

Он кинулся к сундучку, чтобы извлечь оттуда шинель с крестами, но старый ветеран прижал костылем крышку:

— Вот заслужи свои кресты, тогда и показывай… Чего ты ко мне липнешь-то?

Мышецкий раскрыл портсигар и протянул его инвалиду:

— Берите, отец… Как вы живете здесь? Мягко ли спится? Вот я смотрю — костыли у вас уж больно старые. Проволочкой-то вы их сами перевязали?

— Будут костыльки новые, будут, — не унимался Сютаев. Старик вдруг махнул на него:

— Отойди ты от меня… гнида! В кои веки человек зашел поговорить со мною. Двадцать три года сиротствую здесь и впервой слово людское услышал…

Закончив осмотр «призреваемых по ведомству императрицы Марии Федоровны», князь Мышецкий, почти уже от самого крыльца, вдруг резко повернул обратно — на кухню.

— Стоп! — схитрил он. — А ну-ка, пройдем…

Следом за ним вприпрыжку бежал Сютаев:

— Ваше сиятельство, ваше… позволю заметить…

Животом, не совсем вежливо, он пытался оттереть князя от дверей, откуда парило разварным духом пшенной каши.

— Кухонька, — убеждал он, — так себе. А вот здесь, ваше сиятельство, прошу покорнейше… Музей у нас! Ничто выдающееся не пропало… Ложки резные, иконки, крестики…

Но Мышецкий уже распахнул дверь и шагнул на кухню. Возле громадной печи, в которую были вмазаны котлы, возился повар с дерюжинкой на поясе. Сергей Яковлевич успел заметить, что повар растерян, но тут подскочил Сютаев:

— А ты — мешай, мешай кашу-то… Ведь густа небось и подгореть может!

— Ой, не провернуть… — крякнул повар.

«Что они, — подумал Мышецкий, — за дурака меня, что ли, принимают?..»

— А что у вас здесь варится?

Сергей Яковлевич подошел к другому котлу и с грохотом отворил дощатую крышку. В пустом котле, свернувшись клубком, сидел на поджаренных пятках какой-то благородный старец. Сидел он там, и — ни гу-гу!

— Это и есть ваш Митрофан? — сказал Мышецкий. Сютаев открыл рот, даже язык выпал. Со лба повара скатилась в кашу капля пота.

Мышецкий снял пенсне и отчетливо произнес:

— Сезам, отворись!

Старик пробкой выскочил из котла и кинулся бежать, роняя из-под зипуна тяжелые свертки. Но его все-таки поймали и вернули обратно (вместе с куском сала фунтов на пять, головой сахара и чулочком с сечкой).

— Кто вы, сударь? — спросил Сергей Яковлевич помягче.

Старик взмолился:

— Отпустите с миром… На што я вам?

— Эй, — распорядился Мышецкий, — зовите сюда полицейского чиновника… Он сидит в моей коляске!

Старик бухнулся в ноги, сложил перед Сютаевым ладони: