На задворках Великой империи. Книга первая: Плевел - Страница 31

«Без працы не бенды кололацы», — утешился Мышецкий.

События начали развиваться в губернии с полудня, когда к присутствию со звоном подкатила роскошная коляска на резиновых шинах. Сергей Яковлевич видел в окне, как вышла из нее моложавая дама и, подобрав пышный турнюр платья, уверенно поднялась на крыльцо.

На вопрос Мышецкого, кто это, Огурцов ответил:

— О-о, разве же вы не знаете? Это же Конкордия Ивановна, та самая — Монахтина!

— И мой предшественник, покончивший…

— Да, да! — поспешил Огурцов. — Она самая!

Сергей Яковлевич повернулся к дверям, и двери вдруг сами распахнулись перед женщиной, открытые чьей-то услужливою рукой. Придерживая отвороты шубки, Монахтина прищурила красиво очерченные глаза; на персиковых щеках ее смешливо прыгали бархатистые мушки.

— Князь, — пропела она, еще издали протягивая ему свою пухлую руку. — Я всю ночь молилась за вас, князь. Я понимаю, вы так молоды, и вам так трудно… Преосвященный (о, я как раз от него) просил передать вам это!

Мышецкий прочел в записке, извлеченной из ридикюля:

«Приезжай, князь, наливки с кардамоном пробовать. А я ногами слаб стал. Совсем немощен. Почему ишо вчера не шел? Горд ты! Мне говорить надобно.

Плохо все! Будь свят.

Мелхисидек».

Сергей Яковлевич поразился двум вещам: безграмотности и настоятельности того тона, в каком была составлена эта писулька от архиепископа.

— Благодарю вас, мадам. Чем могу служить?

Монахтина упала на стол лицом, и теперь князь видел ее молочный затылок с умилительной ложбинкой.

— Как я несчастна, князь… Спасите!

— Что с вами, мадам?

Она подняла лицо, мокрое от слез, глаза сделались еще прекраснее; громадные серьги качались в маленьких ушках уренской львицы.

— Мне, — куснула она платочек, — грозит голодная смерть. Я знаю — вы так добры, князь, вы не откажете…

Мышецкий смотрел из-под пенсне — недоверчиво, холодно.

— Вы разве так бедны? — спросил он.

— Я разорена окончательно… Мой муж, этот гнуснейший мизерабль, завез меня в эту глушь и… бросил! Я одна, совсем одна… Доходов с именьишка никаких! Спасите…

«Чем черт не шутит», — Мышецкий никогда еще не видел столько слез: они текли и текли, заливая прекрасное лицо.

— Не надо плакать, — сказал он, — не надо… Я еще не проверял отчетность своей кассы и потому могу предложить вам лишь… ну, это!

Он выложил перед ней сто рублей:

— Пока не могу помочь более…

Конкордия Ивановна отгородилась от сторублевки ладонью, как при виде противного червяка:

— Помилуйте, князь! Я приехала к вам на собственных лошадях, а вы даете мне эти жалкие… Нет, нет!

— Извините, мадам. — Сергей Яковлевич самым спокойным образом спрятал деньги обратно. — Я об этом не подумал… Но я могу купить у вас фаэтон, и вы будете иметь верных три тысячи. Смерть от голода вам не грозит!

Монахтина встала и направилась к дверям. Мышецкий долго беззвучно смеялся, закрывая глаза ладонью. Потом протиснулся в кабинет Огурцов и робко заметил:

— Простите, ваше сиятельство, но вы напрасно так…

— Как — так?

— Ведь госпожа Монахтина не денег пришла просить: ей хотелось, чтобы вы обратили на нее благосклонное внимание!

— Ну и что? — вспыхнул Мышецкий. — Я не желаю оказаться на положении моего предшественника, который… Сами знаете, чем это кончилось! Велите закладывать лошадей — я должен повидать его превосходительство.

Огурцов в смущении потоптался возле порога.

— Договаривайте, — разрешил ему Мышецкий. Многоопытный чиновник (заслуживший крест в петлицу и геморрой в поясницу) ответил так:

— Не мое это дело, ваше сиятельство, но… Смотрите, как бы не обмишуриться!

— Обмишуриться… в чем?

— Да еще ни один губернатор не мог управлять Уренской губернией, не заручившись прежде «дружбой» с Конкордией Ивановной… Уж такие зубры из столиц наезживали, а только рога-то она им ломала! От этой женщины, как и от смерти, не скроешься…

За стеною послышался шум, и появился городовой, прижимая к шишке на лбу пятачок: Борисяк не сдавался.

— Я сам разберусь, — сказал Мышецкий. Санитарный инспектор стоял посреди зала на том же самом месте, на каком Мышецкий вчера его и оставил. Только ввалились глаза да посерело лицо упрямца. Стоял он, опираясь на палку, и сразу выкрикнул в сторону вице-губернатора:

— Я сказал, что не уйду! Где же справедливость? Почему вы столь уверены в правильности своих решений? Я ведь, по правде говоря, даже ожидал вашего приезда. Вам не нравится грязь в Уренске — так я согласен, город загажен по самые крыши. Но только моя ли вина в этом?

— Вы обмолвились, что ждали меня, — напомнил Мышецкий.

— Да, — ответил Борисяк, — мне казалось, что приедет образованный человек, который поможет мне навести порядок в городе. И вот теперь, когда я полон желания разгребать этот навоз, вы вдруг вышвыриваете меня на улицу! А вы… Да как вам не стыдно, князь?

«Собственно, — подумал Мышецкий, — на основании чего я изгоняю этого человека? Исключительно на основании дурацкой бумажки, подсунутой мне вчера Ениколоповым!..»

И он спросил напрямик:

— Скажите, Савва Кириллович, каковы у вас отношения с хирургом Ениколоповым, служащим в губернской больнице?

— Безобразные, — ответил Борисяк. — Он презирает меня, считая недоучкой, в чем он, может, и прав!

— Честно говоря, — призадумался Мышецкий, — я склонен выискивать правду на стороне… оппозиции, поймите меня правильно.

И вдруг Борисяк взволнованно заговорил:

— Вы напрасно считаете Ениколопова таковым. Это скорее пройдоха. Ради денег он вырежет вам грыжу, ради денег же он и зарежет кого угодно…