На задворках Великой империи. Книга первая: Плевел - Страница 44

Влахопулов не терпел подобных сравнений:

— Я тебе здесь и Европа, и Азия, и Австралия! Мне плевать на твою Европу, лишь бы в Петербурге были мною довольны. Слышишь?.. И тебе ясно предписано мною: ограничить переселяющихся мужиков территорией вокзала и пристани!

Мышецкий понял: кошку бьют, а ему намек дают. Однако на этот раз он не выдержал и вступился за полицмейстера:

— Симон Гераклович, но переселенцы-то ведь не каторжные!

— Не каторжные, — согласился Влахопулов.

— А вы хотите, чтобы Уренск был для них вроде пересыльной тюрьмы, откуда гнать их дальше по этапу.

— Уренск и есть этап, — не сдавался губернатор.

— В таком случае, я тоже спрашиваю вас, как и Бруно Иванович, что скажет Европа?

Чиколини глуповато вклеил:

— Все бы ничего, да в Европе, не в пример нам, свободно рассуждают о наших порядках…

На лице будущего сенатора отразилось раздумье.

— Хорошо, — разрешил он. — Можете впустить бродяг…

— До каких пределов? — оживился Чиколини.

— В пределах… кабака и церкви!

— Извольте уточнить, ваше превосходительство.

— Кабака и церкви, — повторил Влахопулов. — Тех, что возле вокзала!

Заметил усмешку на лице Мышецкого и немного расширил свою щедрость:

— Ну и Свищево поле — пусть пасутся! А бульварчик вы, князь, уж без меня разобьете… Я легкой славы не ищу!

На этом они и покончили. Теперь Сергей Яковлевич каждый день справлялся о состоянии реки. Зима в этом году была суровой: морозы покрыли реку непробиваемым льдом, в который вмерзли намертво баржи и пароходы.

А ведь могло случиться и так, что эшелоны с переселенцами прибудут ранее вскрытия реки. «Что тогда?»

Мышецкий отмахивался. «Не будем думать, — говорил он себе. — Казань не посмеет открыть дорогу, пока у меня не пройдет лед…»

Однако настроение Сергея Яковлевича было подавленное, что заметила даже Алиса.

— Мой друг, — напомнила она, — я не так представляла себе нашу жизнь в этом высоком положении… Чего ты ждешь? Пора уже, давно пора устроить бал в Дворянском собрании!

Он посмотрел на нее, как на чудо.

— Опомнись, — сказал, — о чем ты?.. Я тоже представлял все иначе. Да что же делать? Видишь: солнце уже пригревает, а мальчишки еще катаются на коньках… Вот и разберись!

Сергей Яковлевич приучил себя спать при открытом окне, и по утрам его будил крикливый голос торговки:

— Се дни яйца-то на базаре опять кусаются. Слыхано ль дело? Десяток — в гривенник… Чтоб им сдохнуть, кровососам! Видать, приходит нам всем час смертный!

Откуда-то из подвала отзывался «холодный» сапожник.

— А подметки? — спрашивал он. — Бывалоча, кожаная в полторы гривны шла. А нонеча? И не хошь, а задумаешься: куды это движется мать-Россия, туды-т ее в корень!..

В один из этих дней Казань передала по телеграфу, что первые шестнадцать тысяч переселенцев уже грузятся по вагонам. Сергей Яковлевич в панике отвечал, чтобы эшелоны не отправляли, в Уренске ничего не готово к их встрече, комитетские чиновники еще не прибыли. На реке — лед…

Ему стало тошно, как никогда еще не было в жизни.

Был уже второй час ночи, а он не уходил с телеграфа. Казалось, что все еще можно поправить. Но под утро Казань ответила: «Не можем задерживать тчк скопление вокзале тчк ожидаем прибытия новой партии тчк свяжитесь пароходством тчк».

Зябко содрогаясь от усталости, поехал на пристани. Баржи стояли в лужах воды, под которой синел твердый лед. Борта старых посудин щербатились драной, обтерханной щепой. Предназначенные для перевоза арестантских партий, они разделялись на два отсека: один — в решетках (для простых), другой — затянутый сеткой (для «благородных») преступников.

Два сонных водолива откачивали воду из трюмов. Сергей Яковлевич показал в сторону каравана новеньких, свежепокрашенных барж, что стояли на приколе.

— Тоже для переселенцев? — спросил он.

— Нет, — ответили водоливы, — это баржи для господина Иконникова, оне чайные!

— Но пойдут-то они вверх пустые?

— Ведомо! Он бережет их, чай — товар нежный… Сергей Яковлевич решил крепко запомнить это и вернулся в присутствие. Сел за стол, отупело смотрел в окно. С крыши свешивались громадные сосульки, сочащиеся талой водицей. Вскоре стали собираться чиновники, удивленные ранним приходом вице-губернатора на службу. Огурцов разложил перед ним первые дела для подписи.

— Накажите в палату, — велел Мышецкий, — чтобы открыли переселенческую кассу. Скоро прибудет первая партия.

— Каковы будут, ваше сиятельство, еще распоряжения?

В голове, тяжелой после бессонной ночи, не было ни одной мысли.

— Пожалуйста, — показал за окно Сергей Яковлевич, — пошлите дворника на крышу. Пусть отобьет сосульки, а то еще свалятся на прохожего…

Потом в кабинете, появился тюремный смотритель Шестаков, которого Сергей Яковлевич встретил благожелательно: ему чем-то нравился этот честный служака с медалью за Шипку.

— Ну, как дела в вашей Бастилии? Много прибежало народу под сень правосудия?

— Я уж и не считаю, — отозвался смотритель. — А вот из Оренбурга скоро пригонят партию уголовных, которых сразу же следует отправить далее по этапу.

Мышецкий вытянул губы и тонко свистнул:

— Где же взять баржи? Казань вот-вот грозится начать разгрузку вокзала от переселенцев…

— И все-таки, ваше сиятельство, — напомнил Шестаков, — партию из Оренбурга надобно отправить в первую очередь.

— Но арестанту, — здраво рассудил Мышецкий, — безразлично, где сидеть — в Уренске или в Сибири. А переселенцу надо прибыть еще на место, запахать землю и успеть засеять ее, чтобы не подохнуть к осени! Вы же сами понимаете, милейший капитан…