На задворках Великой империи. Книга первая: Плевел - Страница 52

— Скажите, Сергей Яковлевич, откровенно: вы еще не успели остыть от своих планов?

— Я честный человек, — ответил Мышецкий, устыдившись.

— Влахопулов ведь тоже честный, — заметил Иван Степанович. — Честнее многих в губернии… Но переселенцев он, однако, готов затравить собаками!

Удивительно, что Кобзев угадал его настроение. Сейчас, когда стали подходить первые эшелоны и надо было не мечтать, а сразу браться за дело, — появилась некоторая растерянность.

Правда, людей жалко. Даже очень жалко, — оттого-то и боязно идти на Свищево поле, глядеть в тоскливые глаза ребятишек, выслушивать вопли слезливых баб…

— Почему вы молчите? — спросил Кобзев с тревогой.

— Быть по сему, — ответил Мышецкий. — Чем они будут пахать — я не знаю. Хоть на бабах!

— На бабах и будут, наверное, — подтвердил Кобзев.

— Но земли дам… Вчера я обратил внимание: сплошь тянется жирный пласт. Так и уходит вдаль. Но от полотна дороги придется отступить, — там уже сидят немцы!

— А… Байкуль? — намекнул Иван Степанович.

Мышецкий отошел к окну, раскурил первую за день папиросу, выдохнул дым на муху, ожившую под стеклом на солнышке. Вскрывать всю хитрую подоплеку этого дела ему не хотелось, и он ответил просто:

— Байкуль уже отдан под монастырские доходы…

Далее они продолжали разговор на улице.

— Я понимаю ваши добрые желания, — предупредил Кобзев. — Однако… не устрашат ли вас осложнения с министерством Ермолова?

— Нет. Я рассчитываю на поддержку…

Хотел сказать: «сената», но вовремя сдержался, вспомнив о Мясоедове, и нервно закончил:

— Должны же быть на Руси честные люди, которые поймут и оценят меня!

Иван Степанович кликнул извозчика, чтобы ехать на Свищево поле, и на прощание напомнил:

— Не забывайте о султане!

— Султан у меня… знаете где? — Мышецкий вытянул пальцы и свел их в кулак, сверкнувший перстнем. — Вот вам султан! Этот сиятельный спекулянт только пукнет…

Прибыв на службу, Сергей Яковлевич сразу же полюбопытствовал относительно Влахопулова:

— От его превосходительства ничего не было?

— Нет. Симон Гераклович на даче.

— Ладно. Может, это и к лучшему…

Пора было приступать к делу. Он велел закрыть в кабинет двери, скинул мундир, засучил рукава и, протерев пенсне, кинулся — как голодный на еду — на ворох бумаг, подсунутых ему на подпись.

Итак, вдова Суплякова просит обратить внимание на ее племянников… Роспись — как один крючок, и угол бумаги раздирается наискосок. Бумага летит направо: это значит «возвращено с наддранием». Акцизный чиновник в отставке Пестряков знает способ, как победить Англию, — тоже с «наддранием». Девица Альбомова сообщает о себе биографические сведения и спрашивает, как жить ей далее. С «наддранием»: так ей жить, дуре! Мещанин Сурядов изобрел жидкость, которая, впитавшись в дерево, делает его несгораемым.

«Это — налево, дельное…»

Доносы… жалобы… проекты!

— На сегодня хватит. — Сергей Яковлевич снова натянул мундир и позвал Огурцова.

— Что в думе? — спросил он. — На какой час там назначено собрание сельских чинов?

— Если не ошибаюсь, уже началось, ваше сиятельство. Не смел напомнить…

Мышецкий попал на «вермишель» (так называлась тогда область побочных вопросов). В зале думы было достаточно тесновато, и князь решил остаться в дверях, чтобы иметь возможность курить. Отсюда он все видел и все слышал.

Иногда ему было просто скучно выслушивать непонятные разговоры о досках в три дюйма или о струе воды толщиной в палец, и тогда Сергей Яковлевич прохаживался по коридору думы, размышляя о своем — отвлеченном.

Чей-то голос привлек его внимание: речь шла о хлебе.

Он отбросил папиросу и протиснулся к двери. Обсуждался вопрос о недопущении — через полицию — торговли хлебом, явно непригодным в пищу. Председатель собрания Бровитинов демонстрировал образцы хлебных изделий, с которыми Мышецкий был уже хорошо знаком через Чиколини.

— Господа, — сказал Боровитинов, — этта… этта… Черт знает, что этта!

Из первых рядов собрания поднялась импозантная фигура предводителя дворянства. Атрыганьев поводил над собой набалдашником трости, призывая людей к вниманию.

— Я удивляюсь вам, господа! — начал он, повернувшись лицом в глубину зала. (Мышецкого он не заметил.) Двести лет, если не больше, русский крестьянин ест весной именно такой хлеб. Квашеный бурак с макухой, конечно же, не представляет собой деликатеса. Я бы не стал его есть! Вот, я вижу, здесь улыбается господин Иконников, — он, наверное, тоже не стал бы есть макуху… Но я, господа, пробовал в своем Золотишном, имении всем вам известном, проводить опыты. Я давал мужикам белую булку. И что же? Были они сыты, вы думаете? Нет…

Атрыганьев передал кому-то свою трость и цилиндр, уверенно поднялся на авансцену.

— Дайте-ка мне этот… хлеб, — сказал он. Боровитинов отломил туго скрипнувший кусок суррогата.

Атрыганьев поднес к нему зажженную спичку, и хлеб вдруг ярко вспыхнул, загорелся с треском — как факел, коптя и брызгаясь искрами.

— Нет нужды, — говорил предводитель, — доказывать вам, что этот хлеб не без примесей. Но мужики едят его, и заострять внимание присутствующих здесь сельских представителей на недостатках хлеба нет смысла, господа! У нас на очереди более важный вопрос: когда же от конки мы перейдем к самому прогрессивному виду транспорта — трамваю?..

Борис Николаевич не успел погасить кусок хлеба, когда из рядов сельских представителей выступила фигура какого-то мужичонки.

— Кабы и мне! — попросил он, явно робея.