На задворках Великой империи. Книга первая: Плевел - Страница 28

— Что вас больше всего поразило?

— Даже не люди… Но эта ужасная грязь, эти нечистоты! О чем думает санитарный инспектор?

Ениколопов покопался в столе, достал какую-то бумажку:

— Санитарный инспектор Борисяк… Он попал в инспекторы согласно вот этому диплому! Удостоверьтесь…

Мышецкий с удивлением прочел, усеянный значками вопроса, документ — шедевр безграмотности:

«…был адъюнкт-профессором материи, по увольнении же был переименован из студентов в лекари, откуда и поступил в штат полиции Бердичева, после чего получить степень доктора, но вскорости был отставлен за нетрезвость».

Вадим Аркадьевич с явным удовольствием проследил за впечатлением, произведенным на вице-губернатора этим «дипломом», и сразу же заговорил — с апломбом, напористо, авторитетно:

— Прежде ведь — как? Врач был для мужика вроде карателя: приедет к больному, высечет его, даст лекарство и потребует денег за лечение. Теперь же мы — просто рядовые убийцы великой армии Медицины, но уже облеченные доверием общественности…

— Я не совсем понимаю вас, — прервал его Мышецкий.

— Объясню! — четко выговорил Ениколопов. — Лечение человека — это когда врач использовал все достижения медицины, идущей ноздря в ноздрю с другими науками… Мало того! Ужас врачевания в том, что от больных нет отбою, а я трачу на каждого не более десяти минут. Я выписываю рецепт, заведомо зная, что нужного лекарства в аптеке все равно не имеется! Так скажите же мне — разве я не убийца?

— Каков же выход? — спросил Сергей Яковлевич.

— Выход? А кто вам сказал, что медицина область чисто научная?.. Нет, князь, эта область не столько научная, сколько социальная.

— Я с вами не согласен, — ответил Мышецкий.

— А я вас заставлю согласиться… Вы мне сейчас сказали, что вас поразил вид нечистот и грязи. У меня уже стены в больнице пропитаны миазмами. Это, наверное, и есть тот сказочный русский дух, которому так умиляются чистоплюи и про который в народе говорят: «Ну, братцы, хоть топор вешай!»

Мышецкий невольно рассмеялся:

— Остро, остро… Прошу вас, продолжайте!

— Я повторяю, — заключил Ениколопов, — что медицина наука социальная, ибо она пытается излечить не болезни, — нет! Она лечит лишь последствия нищеты, дурной пищи, издевательского отношения к людям и той кубатуры жилья, когда человек только единожды в жизни может растянуться свободно, да и то — в гробу!

Ениколопов с треском положил на стол браунинг.

— Вот, — добавил он внушительно, — без этой погремушки я не смею входить в холерный барак. Ибо на меня, на врачевателя, смотрят как на заведомого убийцу, которого хлебом не корми — только дай поковыряться в кишках. Будто бы мне это столь интересно! Вот плоды нашей культуры. Почему на просвещенном Западе…

— Ну, то Европа, — отмахнулся Мышецкий, улыбаясь.

— В Европе, — ответил Ениколопов, — и самое слово «Европа» рифмуется иначе. А у нас, князь, к нему найдена очень точная рифма, что хорошо заметил даже стыдливый Тургенев…

Они помолчали. Ениколопов остыл — убрал со стола оружие. Сунул его куда-то, но куда — Мышецкий так и не заметил.

— Вы зарегистрировали браунинг в полиции?

Ениколопов резко ответил:

— Я и сам хорошо известен русской полиции…

— А что главный врач? — уклонился в сторону Сергей Яковлевич. — Я слышал, он держит лавку?

— Его винить нельзя, — ответил Ениколопов. — Не дают лечить людей, так лучше аршинить ситцы!

Мышецкий поднялся:

— Хорошо. Вы были столь энергичны в критике губернской медицины, что, надеюсь, у вас хватит энергии и на то, чтобы навести порядок в своей больнице.

— Э, князь! Дело не в том, чтобы покрасить стены.

— Что же касается санитарного инспектора… Как его?

— Борисяк, — подсказал врач охотно. — Савва Кириллович!

— Да, вот именно! Борисяку более не служить вместе с нами. Найдем другого. В губернии должен быть отменный дух…

— Дух я вам обещаю. Вот наступит весна, подпалит солнце, прибудут «самоходы», как их называют, и дух будет крепкий!

— Ничего, Вадим Аркадьевич, мы еще молоды…

— И, выходит, у нас впереди много времени, чтобы успеть принюхаться?

Сергей Яковлевич тихонько постучал пальцем по темлячку своей шпаги.

— Не надо дерзить мне, — попросил он мягко. — Я, как и вы, Вадим Аркадьевич, принадлежу к числу людей, настроенных прогрессивно… Сейчас в Москве, если не ошибаюсь, готовится очередной съезд врачей по вопросам гигиены, — вы не желали бы на нем присутствовать?

— Я слышал об этом, князь, — почтительно ответил Ениколопов. — Но, к сожалению, въезд в столичные города мне воспрещен

— Как?

— Видите ли (Ениколопов смотрел на Мышецкого, не мигая), я член социал-революционной партии…

— За что же вы сосланы?

— А разве этого недостаточно?

— Но…

— Да, — подхватил Ениколопов, — были и причины! Я принимал участие в покушении на витебского губернатора.

Сергей Яковлевич закинул руки назад, покачался с носков на пятки, вздернул подбородок.

— Вот как?

Почему-то он даже не был удивлен; ему только не нравилась улыбка на лице Ениколопова — почти издевательская, с наглецою в глазах.

— Именно, князь, — продолжал эсер (иногда врачующий, а иногда убивающий). — У нас ведь как? Одни — типография, другие — экспроприации, а мне… губернаторы! Губернаторы, ваше сиятельство, — заключил он цинично, — это моя партийная специальность!

— Вы довольно… откровенны, — вспыхнул Мышецкий.

— Но вы же довольно… прогрессивны! — ответил врач. Сергей Яковлевич дал понять, что он собирается уходить.