На задворках Великой империи. Книга первая: Плевел - Страница 33

И кукиш правой руки был водружен на «лафет» (ладонь левой руки) и поднесен к самому носу бедного Чиколини.

— Узнаешь свою пушку? — спросил помпадур грозно. Мышецкий поднялся, завязал губернские хлеба в узелок и протянул его полицмейстеру.

— Отнесете в коляску, — велел он. — Позвольте откланяться, любезный Симон Гераклович?..

В коляске они долго молчали. Чиколини, зажав меж колен обшарпанную «селедку», печально вздыхал. Потом признался:

— Извините, князь. Мне так неудобно перед вами за эту грубую сцену. Был вот я до этого в Липецке…

— Ах, оставьте! — поморщился Мышецкий. — Скоро его заберут от нас. Повыше сядет.

— Да кому он нужен-то? — рискнул Чиколини откровенностью.

— Не говорите так, — возразил Сергей Яковлевич. — Россия бедна талантами… Лучше поговорим об Обираловке!

— Что поделаешь, — ответил Бруно Иванович. — Уренск ведь место административной ссылки. Писал я уже! Куда не писал только, чтобы оставили в Уренске одних политических. С ними спокойнее, да и… не мне, а жандармам возиться!

— Это не выход, — ответил Мышецкий. — Сколько ни перекладывай грязный платок из кармана в карман, он все равно будет грязным. Здесь нужны разумные репрессалии!..

Бруно Иванович выпрыгнул из коляски напротив телеграфа, а вице-губернатор завернул на Хилковскую, сдал образцы хлеба в полицейскую лабораторию. Чиновник попался опытный: нюхал крестьянский хлеб, растер его в пальцах, сказал:

— Могу ответить сразу: песок, конопля, лебеда и куколь. С преобладанием последнего.

— Каковы же последствия?

— Пожалуйста, — пояснил лаборант. — Слущивание небного эпителия, разрыхление слизистой оболочки и появление язвенных образований в глотке и кишечнике…

— Но куколь же ядовит? — напомнил Мышецкий.

— Безусловно, князь. И он преобладает в этом составе. Вернувшись в присутствие, Сергей Яковлевич вызвал к себе губернского статистика:

— Дайте мне сведения за последний период времени: ввоз и вывоз куколя из губернии, точную диаграмму повышения или занижения агростеммы на губернском рынке.

— Будет исполнено, ваше сиятельство…

Чиновник вышел из кабинета, потолкался между столами и печкой, попил водички и вернулся обратно:

— Извините, ваше сиятельство. Но про куколь нам неизвестно. Ежели угодно, я пошлю дворника на базар? Он мигом про все узнает…

Мышецкий снял пенсне, в задумчивости долго протирал сверкавшие стекла.

— Не надо, — сказал он. — Дворники в России статистике пока не обучены…

Сергей Яковлевич понял, что здесь надобно начинать все сначала. Скажи «а», потом «б». Вокруг него лежала пустыня.

2

Мелхисидек стоял посреди беленных известью покоев, наклонясь немощной плотью на суковатую клюку с набалдашником. На костлявом теле обвисла монашеская ряса, из зарослей волос глаза его смотрели пронзительно и странно.

— Пришел? — сказал он. — Ну то-то!

Мышецкий приблизился к руке преосвященного. Мелхисидек больно ткнул ему в губы свои почерневшие костяшки:

— Целуй, князь. Да садись — говорить станем…

Сергей Яковлевич присел и осмотрелся. За круглым оконцем отсверкивала крыша монастырской оранжереи. На столе, перед медным распятием, стояла хрустальная чаша, и в ней, раскрывая почки, плавала ветка бузины. Более в покоях архиепископа не на чем было задержать взгляд. Разве что на иконе богоматери…

— Ну, чего молчишь? — спросил Мелхисидек. Мышецкий не мог оторвать глаз от иконы. И образе богоматери была запечатлена Конкордия Ивановна Монахтина с очами, воздетыми горе, умиленная и обворожительная в греховной красоте своей. А какая тонкая, добротная живопись.

— Не молчи! — приказал Мелхисидек.

И, повинуясь этому окрику, Мышецкий заговорил о своих сомнениях, вспомнил девочку на тюремном дворе, ряды нар в ночлежном доме Иконниковых, но Мелхисидек властно поднял перед ним иссохшую ладонь.

— Это… мирское, — сказал он. — Ты или глуп, князь, или боишься по краю борозды пройтись… Не затем звал я тебя!

Сергей Яковлевич почтительно замолк.

— Вот так, — одобрил Мелхисидек. — Молчи лучше…

Вошла, опустив лицо к полу, чистенькая монашенка-белица, внесла вино, белый хлеб и разрезанную дыню-астраханку.

— Пробуй вот, — велел Мелхисидек. — У меня парники, знаешь, какие? Бо-огатые… Погоди вот, под осень ананасы поспеют. Виноград давить станем!

Мышецкий мелкими зубами откусывал ароматную мякоть. Мелхисидек наполнил рюмки до краев, но не перелил: рука старца была твердой, как у солдата.

— Благодать, — сказал он. — Вот помру скоро, а… жаль!

Хлебнув золотистой наливки, спросил в упор — словно ударил по лбу:

— Ты жандарма нашего видел?

— Нет.

— Чего же так?

— Полковник Сущев-Ракуса обязан и сам бы явиться ко мне.

— Обязан… Много ты понимаешь, князь!

Размочив в рюмке хлебный мякиш. Мелхисидек задумчиво пожевал его беззубыми деснами.

Закончил твердо — без возражений:

— Самый умный в губернии — жандарм…

Какое-то загадочное кольцо, слабо щелкнув, незримо замкнулось перед Мышецким: губернатор — Конкордия Ивановна — преосвященный — и жандарм.

Наугад он сказал — вроде бы равнодушно, более для проверки впечатления:

— Странная особа — госпожа Монахтина. Просила денег…

— А ты — посули и не дай. У нее и своих хватает!

— Но она как будто обиделась на меня?

— То баба, — резко ответил Мелхисидек. — Ты баб не впутывай…

И кольцо вроде бы снова разомкнулось.

— Как жить-то думаешь? — спросил Мелхисидек сурово. — С чего начнешь-то?.. Всяк по-разному. Иной деревья сажает, другой (был тут такой) городовых на флейте играть учил… Ну, а ты какую бомбу под Уренск наш заложишь?