На задворках Великой империи. Книга первая: Плевел - Страница 34

К оглавлению

Мышецкий заговорил о мужицком хлебе, о куколе, о переселенцах и с первых же слов понял, что угодил точно в цель.

— Согласитесь, что это преступление, — сказал он. Грубо выругавшись, преосвященный встал и ударил клюкою в пол.

— Шуты, вопленики! — выпалил яростно он. — Что они знать могут? А я мужика насквозь вижу… Сам из мужиков вышел!

Мышецкий осторожно подлил масла в огонь:

— Но его превосходительство Симон Гераклович…

Этого было достаточно:

— Ну, он — дурак! Ему только и место на сенате. А ты-то, князь? Думаешь ли?

— Я больше осматриваюсь, ваше преосвященство. Мелхисидек приник — лицо к лицу — к Мышецкому:

— Послушь меня! Доколе же земля под ногами томиться будет? Она зерна просит, а мы кал в нее кидаем… Эвон, князь, взгляни с колокольни: сколько еще — не пахано, не сеяно. А мужика мы прочь гоним! Не даем к земле притулиться.

— Но переселенцы, ваше преосвященство, — снова прицелился Сергей Яковлевич. — Но опасность эпидемии….

И острие клюки расщепило паркетную плашку.

— Не сметь мужика обижать! — выкрикнул Мелхисидек. — Он добро несет, он сеет, от мужика Русь пошла… А его, как собаку худую, по степу гоняют, негде головы преклонить. Пока мужик плох — и Россия худа будет!

Мелхисидек сел и опорожнил рюмку. Сделался спокоен. Что это было — неистовство или притворство, так и не понял до конца Сергей Яковлевич и решил терпеливо выждать.

— Вот ты, — снова начал архиепископ. — Пришел ты ко мне — спасибо! Ну, а что ты сказал мне умного? Каков ты есть? Другой бы хоть напился — эвон добра сколько!

Мышецкий улыбнулся, и брови Мелхисидека насупились.

— Улыбаешься, — сказал он. — Ну-ну, улыбайся… Роздали министры Россию по кускам своим племянникам. Сели вы мужику на шею — и любо вам!

Преосвященный отодвинулся от вице-губернатора.

— А я начальства не люблю, — досказал он. — И так полагаю: между царем и народом никого не должно быть… Ты тоже, князь, лишний!

Молчать далее становилось опасно. Сергей Яковлевич заговорил — намеками, догадками, часто запинаясь. Он и сам не мог еще уяснить до конца положения в губернии. С трудом настроил свою речь на убедительный лад (в основном — хлеб, переселенцы, грязь, нищета) и закончил ее словами:

— Ваше преосвященство напрасно ломали передо мной копья в справедливом негодовании. Я тоже, как и вы, полон желания помочь всем несчастным и обездоленным. И я счастлив отныне, что смогу видеть в вашем преосвященстве своего ревностного единомышленника…

— Ишь ты завернул как! — сказал Мелхисидек, удивленный таким оборотом дела. — А ты — не глуп вроде…

— И мне, — продолжал Сергей Яковлевич, — необходима лишь твердая уверенность, что вы поможете мне в моих начинаниях.

Преосвященный хмыкнул:

— Да у тебя же и конь еще не валялся!

— Моему коню еще не пришло время валяться. Я только прошу вас поддержать меня своим духовным авторитетом, когда я примусь за дело…

Два голубя, воркуя, уселись на подоконник. Мелхисидек напряженно и мрачно следил за их поцелуями.

— Жаль, — сказал он, — жаль…

— О чем вы? — спросил Мышецкий.

— Помру вот… скоро! — И совсем неожиданно закончил: — Ежели, князь, жандарм на твою доску станет — ну, куды ни шло, я подкачну вас. А ежели нет…

Он снова надолго замолчал.

— Тогда? — напомнил Сергей Яковлевич. Мелхисидек бросил в голубей коркой, стал горячо просить:

— Слушай, князь, понравься жандарму… а? Понравься, милый. Жандарм-то с головой мужик, не с пенька сшибленный!

«Что за нежная любовь между ними?» — задумался Сергей Яковлевич и согласился:

— Я не знаю, сумею ли я понравиться начальнику губернского жандармского управления, но встретиться с ним я вам обещаю, ваше преосвященство!..

Возвращаясь с монастырского подворья, Мышецкий решил повидаться с Иваном Степановичем, который поселился в гостинице «Золотой якорь» (в просторечии — «Золотая вошь»). Князь был раздосадован по многим причинам, не мог оформить обилия впечатлений, потому и говорил отрывочно, раздраженно.

Кобзев молча слушал его, чесал бороду, покашливал.

— Вы растеряны, — заметил он Мышецкому. — И мне понятна ваша растерянность. Пошлость ведь имеет громадную силу. Об этом очень хорошо сказал еще Щедрин… И она всегда застает свежего человека врасплох. Она сминает его, вяжет. По рукам и по ногам. Старается сразу же подчинить его себе… Но есть — выход!

— Какой же?

— Подчиниться этой пошлости.

Сергей Яковлевич был искренне возмущен:

— И это советуете мне… вы? Именно вы советуете?

— Да я, — кивнул Кобзев. — Во время моих скитаний по России я часто встречался с администраторами подобного толка. Вроде вас, князь. Среди них попадались люди отменного духа и разума. Они долго не давались под седло условиям. Но условия российской действительности оказывались сильнее их!

— И каков же был конец? — спросил Мышецкий удрученно.

— В лучшем случае они… спивались.

— А в худшем?

Иван Степанович не ответил, разглядывая свои синеватые пальцы. На одном из них еще был заметен слабый оттенок от узенького колечка.

— Хлеб, — неожиданно произнес он. — Вот что выручит вас. Накормите людей — и ваша служба обретет благородную цель! В борьбе за русский хлеб вы никогда не замараете себя пошлостью. Народ будет благодарен вам…

Сергей Яковлевич взволнованно пробежался из одного угла комнаты в другой, куснул косточки пальцев.

— Ах, — сказал он, — я понял вас. Но поручить дела переселенцев, бредущих через всю Россию, моей канцелярии — это значит сразу же погубить все дело! Сегодня я обнаружил в хлебе куколь… Это ужасно!