На задворках Великой империи. Книга первая: Плевел - Страница 62

— Можно подумать, что я забочусь о своем имении. Поймите: у меня — губерния!

— Опять местничество, — упрекнул его Кобзев. — Расселить здесь возможно только бедных. Как раз — бедных!

Вот этого-то Мышецкий как раз и не понимал:

— Да что это за проклятая губерния у меня, в которую надо сваливать нищету на нищету?

— А куда же девать ее? — спросил Кобзев. — Есть люди, выжатые до конца. Нет сил двигаться, и нет денег, чтобы подняться для движения. Посылать их дальше в Сибирь — это значит сознательно толкать их на гибель.

Мышецкий замкнулся, похолодел. Посверкивал стеклами пенсне.

— Так, — сказал он.

— Вот так, — поддержал его Кобзев. — Решайте…

После длительного молчания Сергей Яковлевич уступил.

— Но, — добавил он, — мне просто страшно, что рядом с нашим никудышеством — образцовые немецкие латифундии. Бог с ними, Иван Степанович, я, может быть, действительно, чего-то не понимаю…

Дома его встретила тишина. Кажется, все уже спали. Сергей Яковлевич осторожно поднялся по лестнице. В верхнем зале еще было светло.

Он тихо растворил двери и заметил, что в тени сидит женщина в черном, держа папиросу в руке.

— Додо? — не поверил Мышецкий. — Это ты, Додо?

Сестра поднялась из-за стола в облаке дыма:

— Я… Ты очень удивлен?

— Весьма… А где же Петя?

И вдруг он вспомнил, как летел мужик мимо его окна, разбросав руки и ноги, словно приколоченный к невидимому распятью.

— Господи, — сказал Сергей Яковлевич, — сохрани ты нас и помилуй… Додо, милая Додушка, неужели ты оставила Петю?

ГЛАВА ШЕСТАЯ

1

К тому времени мутная волна доносов, кляуз и слухов от Уренска докатилась до центра страны, и в печати стали встречаться нелестные для Мышецкого отзывы. Вот некоторые из названий этих фельетонов: «Камер-юнкер на распутье», «Тащи и не пущай!», «О соловьях-разбойниках в Уренской губернии».

Особенно нападали на него за изгнание из приюта для сирот приснопамятной Б. Б. Людинскгаузен фон Шульц. «Эта почтенная дама, — писалось в одной газете, — более тридцати лет прослужившая на ниве народного образования, презревшая удобства и блеск светской жизни, вдруг выкидывается на улицу нашим Держимордой. Редакция, стоя на страже справедливости, не побоится назвать его имя читателю: это — князь М.».

Потом эта волна отразилась от границ России и перекатилась даже в иностранную прессу. Турецкие газеты, откликаясь по поводу курдо-армянской резни, писали тогда, что турки не понимают тревоги русских по случаю расправы с армянами, если у них в России есть некий Мышец-паша, который творит в своем уренском пашалыке неслыханные зверства…

Министерство внутренних дел оштрафовало издателей газет на крупные суммы, одну из газет закрыли вовсе. «Вы не должны обращать внимание на подобные дрязги, — успокаивали князя из Петербурга, — правительство всегда будет поддерживать на местах власть имущих».

«Благодарю! — сказал Мышецкий. — Но я уже изгажен!»

Впрочем, это он сказал только себе. Никогда еще не служил он с таким упоением, как именно сейчас, когда изо дня в день его обливали помоями. Задуманный им план постепенно отливался в законченные формы.

Не был до конца выяснен только вопрос с султаном Самсырбаем: откажет он или уступит в земле, которою владеет от щедрот мифического аллаха?

Главный же козырь в руках Мышецкого — спекуляция землей с колонистами — был сильно побит «Особым мнением» сенатора Мясоедова. Но (с волками жить — по-волчьи выть) Сергей Яковлевич спрятал это «мнение» под сукно.

Навестив Влахопулова на его даче в Заклинье, Мышецкий многое утаил от губернатора, сказал только одно:

— Симон Гераклович, пришло время сажать киргизов на землю — хватит им по степи болтаться!

— Что вы, батенька мой, — рассмеялся Влахопулов. — Да никогда киргиз не сядет на землю. Попробуй посадить — так он в Китай удерет. А они ведь подданные его величества! С вас же и взыщется…

— Сядет, — ответил Сергей Яковлевич. — Сядет киргиз на землю, как миленький. И не садится он потому только, что земли-то у него много, но своей нету. Дайте ему кусок, закрепите права — сядет!

— Ну, и что же он делать будет?

— Хлопок, садоводчество и шерсть — вот удел, как мне видится, будущего киргизского племени…

Горло Влахопулова, в оправдание болезни, было обмотано косынками, говорил он нарочито хрипло, часто откашливался в бумажку и, скомкав, швырял эти бумажки вокруг себя.

— Прожектер вы, батенька, — сказал он, клокоча ожиревшими бронхами. — Помню, и я вот, как вы, был еще молоденек. И так уж мне хотелось проекты писать! Два сочинил даже. На гербовую бумагу истратился…

— Ну, и как же?

Симон Гераклович тускло посмотрел на своего помощника.

— Взгрели, — ответил просто. — Каждому сверчку — по своему шестку. И правильно! Что вы на киргизят-то смотрите? Любите вы их, что ли? Нет… Ну и плюньте! Жена есть? Вот и любите ее, пока она молода и красива. А остальное… тьфу, яйца выеденного не стоит!

Возвращаясь от губернатора, Мышецкий раздумывал об усыплении старости. Нет, конечно, он тоже не избежит познания этих недугов — застоя мысли, ожирения интеллекта, затвердения сердца. И потому именно сейчас, пока он молод, надо сделать как можно больше хорошего, честного, полезного для людей.

И ему вспомнилось неожиданно — забытое, давнее:

И уж отечества призванье
Гремит нам: «Шествуйте, сыны!..»

Коляска, пронырнув под воротами, вкатилась в город. Вытянулся городовой у первого кабака, и под копытами гарцующих лошадей застучали булыжники новенькой мостовой. Стало на миг почему-то печально: сколько было истрачено пылу и слов только на то, чтобы заставить людей уложить один к одному булыжники.