На задворках Великой империи. Книга первая: Плевел - Страница 75

— Прокурор гонит следствие. Допросы ведутся даже по ночам, ваше сиятельство. Мы не мешкаем…

— Это противозаконно, — заметил Мышецкий. — Допрашивать преступника в ночное время — значит применять к нему насилие над его волей.

— Нам лучше знать, что законно, — деловито отозвался капитан Дремлюга.

Сергей Яковлевич невольно повысил голос:

— Не забывайтесь! Перед вами находится не только вице-губернатор, но и выпущенный с золотой медалью кандидат императорского училища правоведения! Кому лучше знать?

Дремлюга проглотил и замолк. Осторожно согласился:

— Ваше высокое мнение, князь, я передам прокурору…

— Кстати, о прокуроре, — показал Мышецкий на окно. — Я видел его вчера едущим вот здесь с какими-то двумя дамами, знакомством с которыми обычно не дорожат… Я не вмешиваюсь. Каждый волен заводить себе привязанности по вкусу. Но, по моему глубокому убеждению, человек, которому предстоит на днях затянуть петлю на шее другого человека, должен бы вести себя гораздо скромнее!

Далее Дремлюга ничего дельного не сказал. Сергей Яковлевич понял, что вспугнул жандармов. Что-то у них было приготовлено для него, однако он сам повел себя так, что Дремлюга рассудил за верное промолчать.

«Ну и черт с ними…» — решил Мышецкий.

Он подумал как следует, разложил в своей голове все по полочкам и вечером позвал к себе на чашку чая уренского полицмейстера.

В разговоре с Чиколини, между прочим, он сказал:

— Бруно Иванович, что у вас там получилось с этим Виктором Штромбергом?

— Социалист! — выпалил полицмейстер. — Такие речи… Ай-ай! Я послушал, сразу свисток в рот и давай разгонять народец.

— А что же говорил этот… социалист?

— Да что он может сказать путного, ваше сиятельство? Ну, лаял капиталистов, громил эксплуататоров…

— Так, еще что?

— Призывал рабочих сплотиться, — туго вспоминал Чиколини. — Еще вот, сукин сын, предложил создать общество и кассы взаимопомощи. А фабрикантов крыл по матери… Простите, ваше сиятельство!

— Что-о? — удивился Мышецкий. — Действительно, так и крыл заборными словами?

— Именно так, ваше сиятельство.

Сергей Яковлевич вспомнил солидный облик Штромберга, виденного тогда в «Аквариуме», и не сразу поверил в это.

— Странно, — призадумался он. — Ну а ругал ли поименованный правительство, царя, власть имущих… Или — меня, скажем?

Чиколини наморщил лобик, припоминая.

— Нет, — заявил решительно, — такого не было! Мышецкий протянул руку под столом и дружески похлопал полицмейстера по дряблой ляжке.

— Бруно Иванович, — доверительно произнес он, — вы не упускайте этого Штромберга, следите…

— Помилуйте! — удивился Чиколини. — Не по моей части. Это же из псарни Аристида Карпыча…

— А вы, — твердо закончил Сергей Яковлевич, — все-таки проследите. Так, чтобы и жандармы не заметили… Я ведь знаю, Бруно Иванович, грудь у вас слабая, неможется частенько. Но вы не беспокойтесь. Из фондов губернской типографии я выделю вам специально на лечение…

На следующий день спозаранку Мышецкий выехал в степи.

Дышал перепрелым запахом земли, оглядывал бескрайние поля. За хуторами немецких колонистов, переплетенными проволокою, словно западни, он остановил губернаторскую дрезину.

— Кажется, отсюда? — осмотрелся он и, перекинув через локоть пальто, одиноко тронулся по едва намеченной дороге — в колыханье трав, в знойную теплынь, в переплески жаворонков, виснувших над головою…

Шел он долго, уже начиная по-барски сердиться, что его никто не встретил. Выплыли издалека, вкрапленные в желтизну степи, пятна переселенческих сборищ. Опять показались знакомые по Свищеву полю развешанные на палках тряпки (замена шалашей), несколько телег с задранными оглоблями.

Ему хотелось бы увидеть добродушных пейзан, чтобы парни сыграли на балалайках, а дородные девки сплясали перед ним «Русского», помахивая узорчатыми платками. Но вместо этого он снова встретил те же лохмотья, ту же убогую нищету и невеселые взгляды, хорошо памятные еще по Свищеву полю…

Кобзев с Карпухиным уже шагали ему навстречу.

— Добрый день, господа, — сказал Мышецкий. — Ну, как у вас тут?

Ему объяснили: лошадей очень мало, зерно прибыло, люди копают для себя землянки, солдаты железнодорожного батальона (спасибо генералу Аннинскому) бурят колодцы. Вытянутые вдаль, виднелись вышки артезианских буров, где-то на горизонте сверкающим стеклышком блестело озеро Байкуль.

— Священник прибыл? — спросил Мышецкий.

Да, и священник был уже здесь. Большая толпа мужиков и баб молилась над землей, еще не тронутой плугом. Тихо и печально прошел молебен.

Сергей Яковлевич тоже молился вместе со всеми — тоже, не жалея штанов, вставал коленями на дернину. Он не был святошей и обращался к имени всевышнего лишь в самых затруднительных случаях в своей карьере…

Потом князь взял бинокль и долго вглядывался в синеву, куда убегали рассыпанные по степи толпы людей — основателей новых деревень, новой русской жизни на этой равнине.

— На сколько же верст, Иван Степанович, вы их забросили?

— Верст на сорок, князь. Чтобы сели пошире, не тесня друг друга. Им теснота-то еще в России надоела, от нее они и бежали!

Сергей Яковлевич опустил бинокль.

— А что солдаты? — спросил. — Вода есть?

— Здесь хорошая, а южнее похуже… Вот многие уже просятся, чтобы передвинуться подальше — к озеру Байкуль.

Мышецкий с огорчением отмахнулся:

— Губа не дура… Однако вы сами знаете, что мне выбирать не приходилось. Или Байкуль без хлеба, или хлеб без Байкуля. Преосвященный изволит жаловать копченых сигов!