На задворках Великой империи. Книга первая: Плевел - Страница 64

Кобзев смотрел на реку, невкусно жевал бутерброд и не вмешивался в разговор. Сергей Яковлевич дольше обычного протирал стеклышки пенсне. Следовало бы ответить этому зарвавшемуся эсеру похлеще, но он решил сдержать себя:

— Знаете, господин Ениколопов, иногда я удивляюсь вам… Мои взгляды на русский народ, хотя и не осмеливаюсь я причислять себя к революционерам, все-таки выше и чище ваших. И вы не должны позволять себе сравнивать этих несчастных с панурговым стадом!

Ответ Ениколопова прозвучал несколько неожиданно.

— А я, — сказал он спокойно, — совсем не считаю, что нашему народу нужна революция. Дайте ему только набить брюхо кашей, и он будет доволен любой властью!

Мышецкий пожал плечами:

— Тем более непонятно. С такими-то взглядами… Как же вас угораздило попасть в мою губернию на правах ссыльного и поднадзорного?

— Революция нужна только для остро мыслящих, — огрызнулся Ениколопов. — Только эта категория людей способна оценить в полной мере сладостное состояние внутреннего раскрепощения…

Сергей Яковлевич, наконец-то, кончил протирать пенсне:

— Тогда, простите, зачем же устраивать эту кутерьму? Для кучки мыслящих? А куда же — мужик?

— А мужику, — весело ответил Ениколопов, — мы насильно впрыснем в задницу прививку свободолюбия и демократии! Мы, социалисты-революционеры, знаем секрет одной вакцины…

Кобзев завернул в газету остатки недоеденного бутерброда.

— И держите в тайне? — вдруг усмехнулся он.

— Нет, — резко повернулся к нему Ениколопов. — Почему же в тайне? «Земля и воля» — вот магические слова, способные перевернуть Россию…

Сергей Яковлевич не спеша натянул перчатки. Отогнутым за плечо большим пальцем он указал на реку, где качалась, вправленная в синеву, баржа с переселенцами.

— Вот эти люди, — произнес он, — знают лучше вас, чего они хотят… И я, господин Ениколопов, отказываю вам в своем уважении!

— Впрочем… — нахмурился Ениколопов.

Но Мышецкий не дал ему договорить.

— Впрочем, — досказал он, — вы и не нуждаетесь в моем уважении. Ведь ваша специальность как раз — губернаторы!

2

Удивительный нюх был у этого жандарма. Не прошло и дня, как он заявился к Мышецкому:

— Сергей Яковлевич, а я к вам на огонек…

— Рад видеть, Аристид Карпович!

Поставил полковник шашку меж колен, повесил на эфес фуражку со щегольской тульей.

— Что это вы, князь, с Ениколоповым не ладите?

«Быстро», — подумал Мышецкий и притворился:

— Разве?

— Да нет. Просто так… Однако же — не советую. От чистого сердца полюбил вас, князь, и от чистого сердца остерегаю!

Мышецкому подобная опека пришлась не по вкусу:

— Ваша обязанность, полковник, стеречь меня в любом случае. А как вы будете это делать — с чистым сердцем или же скрепя сердце, — меня это не касается. Спокойствие губернии и моя жизнь в ваших руках, и вы отвечаете за них перед его императорским величеством!

— Ну вот, — развел руками жандарм. — Уже и обиделись…

— Однако, Аристид Карпович, почему же я должен остерегаться господина Ениколопова?

— А разве я так сказал? — удивился жандарм. — Ничего подобного, князь. Просто — береженого бог бережет!

Сущев-Ракуса поднялся со стула, щелкнул каблуками,

— У вас что-либо было ко мне? — спросил его Мышецкий.

— Особенно ничего… Хотя, ваше сиятельство, должен заодно сообщить одну каверзу! Уж не имейте на меня сердца…

«Так… сейчас полоснет», — съежился Мышецкий.

— Что-то не нравится мне этот Кобзев-Криштофович, которого вы неосмотрительно завезли в губернию, князь.

Громыхнуло среди ясного неба, но Сергей Яковлевич спросил в ответ — расчетливо-холодно:

— Господин Кобзев вообще не умеет нравиться людям с первого взгляда… Но что же вас настораживает, полковник?

Сущев-Ракуса снова присел на краешек, поморщился:

— Да какие-то, знаете ли, странные шашни у него… Борисяк тут есть такой из инспекции!

— Знаю, — кивнул Мышецкий.

— Так этот Борисяк все под Максима Горького старается. Сапоги эдакие, волосы длинные, косовороточка. И вот ваше протеже с этим Борисяком что-то стакнулись!

— Ну и пусть, — снаивничал Мышецкий.

— Да как сказать, — продолжал жандарм, будто сочувствуя. — Все бы ничего, только вот… Незачем им на депо соваться! Очень уж много охотников развелось до народного просвещения. Всяк лезет к мастеровому в душу. Искушают-с! А зачем?..

Сергей Яковлевич погладил перед собой плоскость стола, выровнял по линейке свою канцелярщину. «Кто кого?» — думал он.

И вдруг тихонько начал посмеиваться.

— Да нет, — сказал он жандарму, — быть не может. Борисяк просто туп, как дубина. А господин Кобзев… Поверьте мне, Аристид Карпович, я его не жалею с делами. Кстати, он берет книги для чтения из моей библиотеки. А что там? Цифры, таблицы, графики…

— Ну и ладно! — вскочил жандарм. — Засиделся у вас. Это я так, к слову пришлось… Позвольте откланяться?

И с малиновым звоном покинул присутствие.

Вскоре после этого Мышецкому принесли письмо от Пети, которого Сергей Яковлевич поджидал с большим нетерпением.

Сестра сама не пожелала остановиться в доме брата, и он снял для нее на Садовой комнаты с мебелью. Сразу же телеграфировал и Пете — с просьбою, чтобы тот объяснил случившееся в Петербурге.

Попов писал: подробности семейного скандала таковы, что он не осмеливается «доверить их даже бумаге». Евдокия Яковлевна — «в ослеплении своем» — повела себя столь неприлично, что ей было даже отказано в обществе. Почему она и сочла удобным совсем покинуть Петербург, бросив мужа без жалости, как последнюю собачонку. Петя так и писал — «собачонку».