На задворках Великой империи. Книга первая: Плевел - Страница 88

Между этими людьми уже образовалась узкая трещинка, и Мышецкий вдруг сознательно ее расширил.

— Знаете, — сказал, — то, что простительно Влахопулову, то совсем…

— Понимаю! — отозвался Кобзев. — Но следует исходить из практических условий. Обычно опыт с фаланстерами на Руси кончался трагически. Вспомните хотя бы Буташевича-Петрашевского! Мужик-то — спалил его фаланстер…

Мышецкий быстро заговорил, возражая. Он упомянул о кооперативном поселке в Дончейстере и первой кооперативной табачной фабрике в Варшаве, о миланской гостинице и товариществе чернокожих в Африке, рассказал о лиге покупательниц в Нью-Йорке.

Но эти примеры Кобзева не убедили.

— Русский мужик, — ответил он, — приучен жить отдельным хозяйством. Со своим горшком, со своей печкой. Подобные эксперименты, князь, удобнее производить на просвещенном Западе! И русские народники давно это поняли: они создавали коммуны в Америке… Реформаторский зуд неуместен!

— Ну а если попробовать? — не унимался Мышецкий, где-то сильно уязвленный. — Поверьте: я далек от увлечений реформаторства, мне кажется просто удобным построить одну большую избу вместо сотни маленьких. Тем более что леса у меня нету!

— А пробовать вы решили… с насилием? — спросил Кобзев,

— Что значит — с насилием?

— Но мужик никогда не сумеет оценить благ коммунального общежития. Он еще не созрел для этого ни нравственно, ни социально.

Сергей Яковлевич раздраженно ответил:

— А мне плевать — созрел он или не созрел. Я сделаю им общественный сарай, и совесть моя будет спокойна. Вот он зимой околеет от холода с детишками — сам постучится в двери этого фаланстера, как вы его называете… Где я возьму для них леса? Мы бедны, как церковные крысы!

— Ладно, — согласился Кобзев. — Но удивляюсь я вам, Сергей Яковлевич…

— Чего же?

— Жить бы вам пораньше, когда можно было мудрить над крепостными что угодно, или…

— Или? — напомнил Мышецкий.

— Или жить позже, когда человечество само придет к мысли о преимуществах коммунального хозяйничания.

— К сожалению, я живу сейчас…

Сергей Яковлевич вернулся в Уренск, и его еще на вокзале поразил смрад, тяжелым облаком нависший над городом. Он вызвал Борисяка и спросил его — что это значит?

— Скот стали бить на салганах. Кишки сушат.

— Тьфу, ты, погань!

Он рассказал инспектору о своих замыслах постройки общественных бараков, и Борисяк бестрепетно одобрил. Мышецкий рассмеялся с облегчением.

— Между вами, Савва Кирилыч, — сказал он, — и господином Кобзевым есть какая-то разница. Хотя, как мне кажется, и навряд ли я ошибаюсь, вы одного поля ягода…

Борисяк долго молчал, потом спросил:

— С вами можно быть откровенным?

— Безусловно. Тем более — нас сейчас двое.

— Разница есть. И эта разница все обостряется…

— Вот как?

— Да. С тех пор, как Иван Степанович стал прислушиваться к меньшевикам, а я — к большевикам… Есть такой человек — Ульянов-Ленин!

— Читал, — сказал Мышецкий. — Это прекрасный статистик!

— Ну это вам кажется, князь, что Ленин только статистик…

На этом разговор и закончился. После чего Сергей Яковлевич поспешил встретиться с губернским жандармом:

— Здравствуйте, Аристид Карпович. Ну, как? Влахопулов закрепил приговор или нет?

— Уперся, — поникнул Сущев-Ракуса. — Простите, но уперся, как старый баран в новые ворота. И — ни с места! Что делать, не знаю.

— Это нелогично, — задумался вице-губернатор.

— И глупо! Сейчас не такое положение в губернии, чтобы откладывать решение приговора. Коли попалась тебе глотка в пальцы — так не ослабляй, дави!

Мышецкий вспомнил истерику Додо.

— Давайте, — решился он сгоряча, — давайте я подпишу за него. И черт с ним, возьму грех на душу. Симон Гераклович только задерживает исполнение казни, но он ее не отменит.

— Нет, — сухо ответил полковник, — пусть вас это не касается. Не следует быть легкомысленным.

— Разве же это… опасно?

Сущев-Ракуса ушел от прямого ответа:

— С вас, милый князь, мы возьмем натурой…

— То есть?

— А так! Вы обязаны проследить законность исполнения казни и прочее…

Сергей Яковлевич посерел лицом.

— Послушайте, — возразил он, — может, и без меня задавите как-нибудь?

— Порядок-с, — ответил жандарм.

6

Курс русских денег падал — долги государства катастрофически росли. Кайзеровская Германия, посредством введения жестоких тарифов, заваливала себя русской пшеницей. Россию лихорадило от забастовок; под колесами воинских эшелонов, спешащих в Маньчжурию, стиралась и крошилась рельсовая сталь. Посевы картофеля вытесняли с мужицких полей другие культуры…

Мышецкий, как статистик, хорошо понимал грозную для страны совокупность всех этих факторов. Если еще принять во внимание переполнение российских тюрем… «Но, — додумал он, — кажется, императрица опять беременна. И, наверное, будет амнистия. Политических она вряд ли коснется, но зато хоть на время разгрузит пересыльные этапы…»

— Одеваться! — сказал он. — Сюртук постарее, поеду за город!..

Начался забой скота на салганах. Завоняло прокисшей требухой, мокли в реке шкуры, висела на шестах требуха и кишки. В безветренные дни тянуло на город перепрелым зловонием. По вечерам усталые от убийства скотобои — в окровавленных дерюжинках — спешили заполнить монопольки и трактиры.

Уренск переживал «бум», зашевелились денежки, но от этого «бума» нечем было дышать в городе, и Мышецкий с неудовольствием выговаривал Борисяку:

— Савва Кириллыч, это уж ваша забота. Необходимо что-то предпринять. Мне еще говорят — откуда берется холера? Так вот она и копится в подобных салганах.